История  советской  музыки  создавалась  на  пятом  этаже   гостиницы
"Европейская",  в  буфете.  Это  был  самый  музыкальный  буфет  в   мире.
Филармония  находится   прямо   напротив,   через   улицу,   и   музыканты
неукоснительно забегали в этот буфет  до  репетиции,  после  репетиции,  а
иногда и вместо репетиции. Для большей беглости пальцев и бодрости духа. А
также после концерта, перед концертом, и просто так, по привычке. И  свои,
и заезжие - это было почти как ритуал. Любая буфетчица с "Крыши"  знала  о
музыкантской жизни города больше, чем директор Ленфилармонии или секретарь
Союза композиторов. Музыкантов здесь знали, уважали и  прощали  им  многие
артистические выходки  -  творческие  натуры...  слава  города!  Здесь  не
спрашивали, что надо посетителям - их считали по головам и наливали по сто
коньяку, если до работы, а если после - то по сто пятьдесят. А  сто  грамм
коньяка стоили в те времена рубль.
     А поскольку Ленинград был городом более филармоноцентрическим, нежели
театроцентрическим, в отличие от Москвы, что давно отмечено,  и  именно  в
филармонии собирался свет и происходили бомонд,  то  все  обсуждаемые  там
истории автоматически становились достоянием Невского и входили в перечень
тем,  рекомендуемых  к  беседе  меж  людьми  образованными  и  не  чуждыми
искусств.
     А Герой Социалистического Труда и Лауреат до черта всяких премий Арам
Ильич  Хачатурян,  личный  большой  друг  Мравинского,  Рождественского  и
прочих, был там, на улице Бродского угол Невского, стойка  бара  от  лифта
направо, гостем постоянным и музыкальному Ленинграду вполне родным. Он был
человек знаменитый, гость желанный, широкая душа,  кавказской  общительной
щедрости - в доску свой от Москвы  и  Ленинграда  до  родной  Армении,  не
говоря уже о Франциях и Испаниях, из которых просто не вылезал...
     Вот в Испании как-то на гастролях, проходивших с огромным успехом - -
испанцы вообще народ музыкальный, а музыку темпераментную, огневую, ценить
умеют в особенности, - его устроители и спрашивают: что бы  он  хотел  еще
увидеть или  получить  в  Испании,  они  будут  рады  сделать  великому  и
замечательному  композитору   приятное,   услужить,   одарить,   устроить,
расстелиться под ноги, не  ударить  в  грязь  лицом,  и  прочие  цветастые
латинские изъявления.
     Хачатурян, в свою очередь, был  в  быту  человек  скромный,  достойно
несущий свое величие и славу. Принимали его по высшему разряду,  и  желать
он мог только птичьего молока. Но молока он  не  употреблял,  любимым  его
напитком  был,  напротив,  коньяк  "Арарат".  Поэтому  он  развел  руками,
поблагодарил  хозяев,  подумал,  и,  в  порядке  ответной  любезности   на
комплименты своему несравненному гению отвечал, что Испания, в которой  он
имеет честь выступать, является родиной величайшего  художника  двадцатого
века Сальвадора Дали, лидера и славы мировой  живописи  и  его  кумира.  И
никаких  таких  желаний  у  него,  восхищенного   баснословным   испанским
гостеприимством, нету и быть не может; вот разве  только  он  был  бы  рад
встретиться  и  познакомиться  с  мэтром  Сальвадором  Дали,  дабы   лично
засвидетельствовать  ему  свое  глубочайшее  почтение  и  даже   попросить
автограф на альбом с репродукциями.
     При этом заявлении устроители слегка меняются в лице;  переступают  с
ноги на ногу... Потому что Дали славился непредсказуемой эксцентричностью,
и просьба эта вовсе не факт, что выполнима... Более всего она  невыполнима
по той простой причине, что Дали живет в Америке.  В  Испанию  он  изредка
наезжает.
     Но все  устроилось  со  сказочной  быстротой  и  пугающей  легкостью.
Заокеанский Дали благосклонно выслушал по  телефону  пожелание  встречи  и
ответил, что он поклонник великого композитора и почтет за счастье принять
его в своем скромном испанском жилище в любое время, какие разговоры. Ради
этого счастья он бросит все дела, которых у него, в сущности, и нет,  кому
он нужен, бедный старый художник, и сейчас же едет в аэропорт и садится  в
самолет. Скажем, завтра? Допустим,  в  два  часа  дня?  Если  это  устроит
конгениального композитора Хачатуряна, то он, скромный  малевальщик  Дали,
безвестный неудачник, будет весь остаток своих дней  счастлив,  совершенно
счастлив, что его ничтожная особа может представлять какой-то интерес  для
такого гиганта и светила мировой музыки.
     И потрясенный до потери пульса импресарио  передает  это  приглашение
Хачатуряну,  с  испанским  тактом  давая  понять,  что  слава   Хачатуряна
превзошла уже вовсе все мыслимые и немыслимые пределы, если сам мэтр Дали!
который способен послать куда подальше любого президента - просто так, под
настроение и для скандальной саморекламы! - так высоко ценит Хачатуряна.
     И назавтра без  трех  минут  два  лимузин  правительственного  класса
привозит Хачатуряна с импресарио,  секретарем  и  переводчицей  к  воротам
белокаменного мавританского замка Дали, с башенками,  шпилями,  зубцами  и
флажками. Привратник и охранник в ослепительных ливреях распахивают ворота
и сообщают, что хозяин уже ждет, и его пожелание  -  провести  встречу  на
интимном, семейном, можно сказать, уровне, поэтому  переводчик  не  нужен,
ведь у монсеньора Дали жена тоже русская, и машина тоже не  нужна,  потому
что монсеньор Дали распорядился отвезти гостя  после  встречи  обратно  на
своей машине. Который тут из вас синьор Хачатурян? Сделайте честь, синьор,
проходите. Нет-нет, остальных принимать не приказано.
     Остальные пожимают плечами и не удивляются, потому что все это вполне
в духе Дали. Они пожимают Хачатуряну руку, желают хорошо  провести  время,
передают приветы своему великому земляку, и уезжают.
     А Хачатурян сопровождают по мраморной аллее в замок. На  крыльце  ему
отвешивает поклон уже просто какой-то церемониймейстер королевского двора,
и Хачатурян начинает  сомневаться:  правильно  ли  он  одет,  может  быть,
уместнее было бы явиться в смокинге... но его же об этом не предупреждали,
да и время дневное, встреча неофициальная... да он и сам, в конце  концов,
великий человек! чего там...
     Церемониймейстер приглашает его в  роскошный  приемный  зал  -  белая
лепка,  наборный  паркет  и  зеркала,  -  предлагает  садиться  и   вещает
по-испански, что монсеньор Дали сейчас выйдет вот из этой  двери.  В  этот
самый миг  старинные  часы  на  стене  бьют  два  удара,  церемониймейстер
кланяется и исчезает, закрыв за собой двери.
     И Хачатурян остается в зале один.
     Он сидит на  каком-то  роскошном  златотканом  диване,  не  иначе  из
гарнитуров Луи XV, перед ним мозаичный столик, и на  этом  столике  изящно
расположены армянские коньяки, испанские вина, фрукты и сигары. А в другом
углу зала большая золотая клетка, и там ходит и распускает радужный  хвост
павлин.
     Проходит минута, и другая. Зная,  что  пунктуальность  в  Испании  не
принята ни на каком уровне, Хачатурян оживленно осматривается по сторонам,
приглаживает волосы и поправляет галстук. Очевидно, жена  Дали  Гала  тоже
будет, раз не требуется переводчик. Он заготавливает вступительные фразы и
оттачивает тонкие комплименты.
     В десять минут третьего он полагает,  что,  в  общем,  с  секунды  на
секунду Дали уже зайдет, и прислушивается к шагам.
     В четверть третьего садится поудобнее и выбирает  сигару  из  ящичка.
Выпускает дым и закидывает ногу на ногу.
     В двадцать минут третьего он начинает слегка  раздражаться  -  какого
лешего, в самом деле... сам же назначил на два часа! - наливает себе рюмку
коньяка и выпивает.
     В половине третьего он наливает  еще  рюмку  коньяка  и  запивает  ее
бокалом вина. Щиплет виноград!..
     Налицо все-таки нарушение этикета. Хамство-с!  Что  он,  мальчик?  Он
встает, расстегивает  пиджак,  растягивает  узел  галстука,  сует  руки  в
карманы, и начинает  расхаживать  по  залу.  С  павлином  переглядывается.
Дурная птица орет, как ишак!
     А часы исправно отзванивают  четверти,  и  в  три  четверти  третьего
Хачатуряну эта встреча окончательно перестает нравиться. Он трогает  ручку
двери, из  которой  должен  выйти  Дали  -  может,  церемониймейстер  залы
перепутал? - но дверь заперта. И Хачатурян решает: ждет до трех - и уходит
к черту. Что ж это за безобразие... это уже унижение!
     Ровно в три он нервно плюет на сигарный окурок,  хлопает  на  посошок
рюмочку "Ахтамара" и твердо ступает к двери.
     Но оказывается, что эта дверь, в которую он  входил,  тоже  не  хочет
открываться. Хачатурян удивляется,  крутит  ручку,  пожимает  плечами.  Он
пробует по очереди все двери в этом дворцовом покое - и все они заперты!
     Он в растерянности и злобе дергает, толкает, - закрыли! Тогда он  для
улучшения умственной деятельности осаживает еще коньячку, ругается  вслух,
плюет павлину на хвост, сдирает галстук и запихивает в карман...
     Он ищет звонок или телефон -  позвонить  камердинеру  или  кому  там.
Никаких признаков сигнализации.
     Может, с Дали что-нибудь случилось? Может, он не прилетел? Но ведь  -
пригласили, уверили... Сумасшествие!
     А  жрать  уже,  между  прочим,  охота!  Он  человек  утробистый,  эти
удовольствия насчет пожрать любит, а время обеденное: причем он специально
заранее не ел, чтоб оставить место для обеда с Дали  -  по  всему  обед-то
должен быть, нет?
     Присаживается обратно к столику, выбирает грушу поспелее,  апельсином
закапывает рубашку, налегает на коньяк, фрукты... В туалет  надобно  выйти
Араму Ильичу. А двери заперты!!!
     Никакие этикеты и правила хорошего тона уже неуместны, он  стучит  во
все двери, сначала застенчиво, а дальше - просто грохочет ногами: никакого
ответа. Тогда пытается отворить окна - или покричать, или уж... того... Но
стрельчатые замковые окна имеют сплошные рамы, и никак не открываются.
     Хачатурян  начинает  бегать  на  своих  коротких  ножках  по  залу  и
материться с возрастающим напором. И к четырем часам всякое  терпение  его
иссякает, и он решает для себя - вот ровно в четыре, а там будь что будет!
да провались они все!
     А на подиуме меж окон стоит какая-то коллекционная ваза, мавританская
древность. Красивой формы и изрядной, однако,  емкости.  И  эта  ваза  все
более завладевает его мыслями.
     И  в  четыре  он,  мелко  подпрыгивая  и  отдуваясь,  с   мстительным
облегчением писает в эту вазу и думает, что жизнь не так уж плоха:  замок,
вино, павлин... и высота у вазы удобная.
     А часы бьют четыре раза, и с последним ударом  врубается  из  скрытых
динамиков с  оглушительным  звонок  "Танец  с  саблями!"  Дверь  с  громом
распахивается - и влетает верхом на швабре совершенно голый Дали, маша над
головой саблей!
     Он гарцует голый на швабре через  весь  зал,  маша  своей  саблей,  к
противоположным дверям - они впускают его, и захлопываются!..
     И музыка обрывается.
     Входит церемониймейстер и объявляет, что аудиенция дана.
     И приглашает к выходу.
     Остолбеневший Хачатурян судорожно приводит себя в порядок, справляясь
с забрызганными брюками. На крыльце  ему  почтительно  вручают  роскошный,
голландской печати, с золотым образом, альбом Дали с трогательной надписью
хозяина память об этой незабываемой встрече.
     Сажают в автомобиль и доставляют в отель.
     По дороге Хачатурян пришел в себя  и  хотел  выкинуть  к  черту  этот
поганый альбом, но подумал и не стал выкидывать.
     А там его ждут и наперебой расспрашивают,  как  прошла  встреча  двух
гигантов. И он им что-то такое плетет о разговорах про искусство, стараясь
быть немногословным и не завраться.
     В тот же день полное изложение события появляется в вечерних газетах,
причем Дали в простительных тонах отзывается об обыкновении гостя из дикой
России  использовать  в  качестве  ночных   горшков   коллекционные   вазы
стоимостью в сто тысяч долларов и возрастом в шестьсот лет.
     Так или иначе, но больше Хачатурян в Испанию не ездил.